Юношеские годы Пушкина - Страница 47

— Да ведь надо же его хоть раз наказать…

— И других вместе с ним! Ты для кого это пишешь, Пушкин?

— Для сестры Дельвига, Мими.

— Вот видишь ли, Малиновский: наказал бы и девочку, и нашего милого барона.

— Так бы сейчас и сказал, — отозвался Казак-Малиновский и возвратил стихи автору, который, приподняв крышку конторки, спрятал их туда.

— Что вы там опять затеваете, господа? — спросил он.

— А вот что… — начал Малиновский.

— Погоди! — остановил его Пущин и, подойдя к двери, оглядел коридор. — Нет ни души. А то, вишь, могли бы подслушать. Говори, только потише.

— Вот что, — продолжал, понизив голос, Малиновский, — мы завариваем гоголь-моголь.

— Доброе дело! — сказал Пушкин и даже облизался. — Но материалы?

— Материалы все налицо: два десятка яиц, сахар, ром…

— И ром? Как же это Леонтий решился дать вам? Ведь он Степаном Степаньгчем так запуган, что едва ситника с патокой от него раздобудешь.

— Мы и то еле выклянчили у него яйца да сахар. За ромом пришлось откомандировать Фому.

— Да он-то как не побоялся?

— И он тоже долго ломался; но когда мы его уверили, что всю ответственность берем на себя, и посулили ему сребреник, то он не устоял.

— Разве что сребреник! А где же место действия?

— Угадай.

— У одного из вас?

— Нет.

— У Фомы?

— О нет! Каморка его слишком тесна да и душна.

— Так где же?

— В карцере!

Пушкин звонко расхохотался.

— Вот это гениально! И идти-то потом недалеко, коли засадят. Ну, так руки по швам, налево кругом и марш!

— Тссс!.. — сказал вдруг, поднимая палец, Пущин. — Кто-то, кажется, крадется к нам по коридору.

Он на цыпочках приблизился опять к двери, за которой шорох уже затих. Лампы в полутемном коридоре были зажжены, и потому сквозь решетчатое окошечко Пущин ясно мог разглядеть прикорнувшую на полу фигуру в солдатской форме.

— Ты что там делаешь? — крикнул он в окошечко.

Фигура мигом шарахнулась в сторону и, согнувшись в три погибели, бросилась вон.

— Кто это был там? — в один голос спросили Пушкин и Малиновский.

— А все дрянь эта, Сазонов! — отвечал Пущин. — Вообразил, вишь, что его не узнают.

— Плут этот и давеча прошмыгнул мимо, когда я у Леонтья заказывал яиц да сахару, — заметил Малиновский.

— Ну вот! Того и гляди, что выдаст. На всякий случай, господа, не уйти ли нам поодиночке отсюда? Вы ступайте прямо на место, а я заверну еще к Фоме — узнать, поставлен ли у него самовар.

— А не позвать ли еще барона? — предложил Пушкин.

— Что ж? Зови, пожалуй, веселее будет.

Когда Пушкин с бароном Дельвигом спустились в уединенный карцер, то застали уже там всех за работой: Пущин толок сахар, Малиновский бил яйца, а дядька Фома возился около дымящегося самовара.

— Ну, а теперь, братец, убирайся! — сказал последнему Малиновский. — Да чур, никому ни гугу. Слышишь?

— Слушаю-с.

— А пуще всего Сазонову.

— Да уж с этим аспидом я и слова не промолвлю.

— И прекрасно. Проваливай!

Гоголь-моголь удался на славу. Никто не потревожил четырех друзей, пока они не наелись всласть. Но гоголь-моголь, как известно, очень сытен, так что из двух десятков заготовленных яиц остались еще нетронуты штук шесть-семь, и очень кстати пожаловали тут двое непрошеных гостей — граф Броглио и Тырков.

— Эге-ге! Дело в полном ходу! — сказал, заглядывая в щелку, Броглио и свистнул. — Можно войти?

— Милости просим! — отвечал Малиновский. — Но как вы, братцы, пронюхали?

— Верхним чутьем.

— Нет, нижним: через Сазонова! — перебил Тырков и, чрезвычайно довольный своей дешевой остротой, во все горло загрохотал.

Пущин переглянулся с тремя приятелями.

— Ну, что я давеча говорил? Сазонов — ужасный пройдоха! Одним уж выдал.

— А тебе жалко небось поделиться с нами? — спросил Броглио.

— Нет, сделай милость…

— Да у вас тут, пожалуй, ничего путного и не осталось?

— А вот, видишь, сколько еще яиц и сахару; рому же мы почти вовсе не тронули: подливали только для аромату.

— Эх вы, горе-лицеисты! Что, брат, Тырковиус, покажем им, как надо варить гоголь-моголь? — отнесся он к своему спутнику и хлопнул последнего по плечу с такой силой, что тот даже присел.

— Покажем! — молодцевато отозвался простоватый Тырков. — Заваривай!

…Прозвонил вечерний 9-часовой звонок, сзывавший лицеистов к ужину. Но в столовой не было еще ни души. Дежурный гувернер Калинич направился в рекреационный зал, откуда доносились гам и хохот.

Центром веселья оказался Тырков, которого посреди зала широким кругом обступили товарищи.

— Ай да Тырковиус! Ну-ка еще! — раздавались кругом одобрительные крики.

При входе гувернера произошло общее смятение, и все со смехом повалили в столовую, оставив посреди зала одного Тырковиуса. Тот, лихо подбоченясь и расставив ноги, посоловелыми глазами уставился на Калинича и щелкнул языком.

— Да вы здоровы ли, Тырков? — спросил гувернер, подозрительно всматриваясь в него.

— Покорнейше вас благодарю! — отвечал Тырков, во весь рот осклабляясь и отвешивая необычайно развязный поклон. — А ваше здоровье как, Фотий Петрович?

— Вы в самом деле, кажется, не совсем в нормальном состоянии, — еще более настоятельно заметил Фотий Петрович. — Я советовал бы вам теперь же идти к себе в камеру и прилечь.

— Без ужина? За что же-с это?

— Вы и так, кажется, лишнее перехватили…

— Ах нет-с, совсем даже не лишнее: чуточку только гоголю-моголю…

— То-то вот чуточку! Ступайте-ка, право, наверх к себе и не показывайтесь больше.